Ирина Баранчеева
«Создавать новую реальность»
(Беседа с Вячеславом Артемовым)

Широкая известность пришла к Вячеславу Артемову в 1988 году, когда в Москве состоялась премьера «Реквиема», который автор посвятил мученикам многострадальной России. Символично, что это грандиозное по форме и чувствам произведение написал человек, который почти двадцать лет сам сражался с системой за свои человеческие и композиторские права. Сейчас Артемов – один из наиболее известных и часто исполняемых композиторов в мире. Премьерами трех его симфоний из тетралогии «Симфония пути» дирижировал Мстислав Ростропович. Нотография Артемова вмещает более шестидесяти крупных сочинений. Записи его произведений выпущены в Англии, Америке, Франции… В конце 1994 года московская публика впервые смогла познакомиться с основными сочинениями композитора, которые были представлены на фестивале «Артемов-фестиваль премьер». «Музыка – это посредник между Богом и миром» – эти слова Вячеслава Артемова многое раскрывают в его творческой позиции.

– Вячеслав Петрович, расскажите, как начиналась Ваша композиторская судьба? Когда Вы почувствовали в себе призвание композитора?

В.А.: Очень любопытный вопрос. Никто мне его раньше не задавал. Я думаю, это произошло для меня самого неожиданно, и случилось тогда, когда я решил покончить с моими физическими и математическими опытами и заняться музыкой. Быть исполнителем, пианистом, скажем, было уже поздно. Мне было лет восемнадцать. Надо было выбирать между композицией и дирижированием, и я решил, что стану композитором. Но на самом деле я, видимо, был готов к этому выбору, я рос в музыкальной семье и с пяти лет играл, импровизировал, не придавая этому особенного значения. А родители готовили меня к физике и математике. И я этим занимался, это был долг перед моими родителями, но я не чувствовал никакого призвания к науке. Потом я поступил в университет и очень быстро понял, что занимаюсь не тем. Видимо, так бывает, когда неправильно понимается жизненная задача. Ницше, кажется, говорил, что учитель должен пытаться найти в ученике талант, раскрыть его и дать ему возможность свободно развиваться, а не решать судьбу человека в зависимости от случайных, временных обстоятельств. К сожалению, на практике таких воспитателей очень мало, но я нашел их и изменил свою судьбу. Один человек сказал мне: «Зачем тебе нужна математика, когда ты прирожденный музыкант? Ты должен заниматься своим делом, ты эмоциональный человек». И через год я поступил в музыкальное училище. В семье какое-то время была драматическая ситуация, но потом все улеглось, родители поняли, что так для всех будет лучше. А у меня началась новая жизнь, как будто какой-то камень с шеи упал.

– Значит, свое первое музыкальное произведение Вы написали в восемнадцать лет?

В.А.: Когда я пришел поступать в музыкальное училище, я совершенно не знал, что для этого требуется. Меня спросили: «А где же ваши сочинения?» Оказывается, нужны были сочинения, о чем я совершенно не догадывался. За один день я написал какие-то фортепианные пьесы – времени у меня совершенно не было, – назавтра принес их в училище… и они не понравились. Но меня приняли как бы условно: мне дали педагога и разрешили заниматься несколько месяцев, чтобы потом посмотреть, что из меня получится. А через полтора-два месяца меня приняли уже по-настоящему. Был 1958 год, осень. Я сам, императивно, определил свой путь: сказал, что буду композитором, и так и вышло.

– Когда Вы начали обучаться музыке, как у Вас складывались отношения с педагогами: Вас заставляли что-то делать или, наоборот, дали полную свободу самовыражения?

В.А.: Сначала я четыре года учился в училище при Московской консерватории. Мне было очень интересно, у меня открылось новое дыхание, я стал по-новому чувствовать, осязать мир. Наиболее полное вовлечение в музыку я получил именно тогда. У нас были замечательные педагоги: Дмитрий Александрович Блюм, Вера Семеновна Галацкая, – прекрасные люди, которые занимались с нами с огромным энтузиазмом, с большой любовью. Мы их обожали. В консерватории было немножко иначе, более рутинно. Я попал в класс к педагогу, который не был особенно известным композитором, но был хорошим человеком. Он требовал от меня чего-то такого, что, очевидно, умел он, но чему я не соответствовал. Я же как бы хотел зайти за стену, которая была сначала непрозрачная, а потом, поскольку я продолжал туда стремиться, постепенно прояснялась, становилась как бы матовой. Стена – это тот образ, который вы хотите почувствовать, образ другого мира. Вы медиатор, посредник между этим миром и тем, воображаемым. Вы хотите его перенести сюда, сделать доступным другим, то есть перенести на бумагу, по которой другие смогут исполнить. Этот образ надо сначала нащупать, увидеть, ощутить его очень ясно. Когда вы его поймали, возникает другая проблема: как можно более адекватно изобразить его теми средствами, которые у нас есть. Сделать его ярким в этом мире. В тот момент я как раз находился в состоянии нащупывания образа. Нужна была техника, а ее у меня, конечно, не было. Технике мне надо было научиться у себя самого. Услышать образ в себе – этому вас никто не научит, это ваша личная задача и в этом ваше достоинство – проникновение в ту звуковую среду, которая никому, кроме вас, не открывается. А я, надо сказать, еще в студенческие годы старался связать себя и свои образы с ушедшей, прерванной культурой начала XX века. Особенно меня интересовал и до сих пор интересует Вячеслав Иванов, а потом появился Бердяев, который стал моим самым любимым мыслителем. Музыкально для меня наиболее важен из последних композиторов – Скрябин. В духовном смысле. Я, конечно, прошел и Прокофьева, и Шостаковича, кто-то из них мне был более интересен, кто-то менее, но интерес этот – чисто материальный, в профессиональной работе со звуком. В духовном смысле эта музыка была от меня далека. Она не открывала мне никаких новых возможностей, в ней не от чего отталкиваться. Так что, если говорить о корнях, мои корни находятся как раз в начале XX века, в последнем расцвете русской культуры.

– Какие свои сочинения Вы считаете программными?

В.А.: Тетралогия «Симфония пути», конечно, программное произведение. Но у меня есть несколько циклов. И каждый цикл идет по лучу. Луч – это путь. И эти пути должны сходиться, потому что они направлены к одной цели. Тетралогия «Симфония пути» – одна из основных. Но есть также линия совершенно других произведений. Самым монументальным из них является «Симфония элегий». Это еще один мой путь. У меня много путей, хотя я иду в одном направлении. «Симфония элегий» – это не классическая симфония и не совсем элегия. В ней три ступени, три части, она длится сорок пять минут и совершенно не контрастна. Это один поток. Дело в том – это я уже потом понял, – что сначала я получил идеальный образ. «Симфония элегий» – это идеальный образ небесного царства. Потом началась «Симфония пути» – путь к этому царству. А потом «Реквием», который является переходом из этой жизни в ту. Ведь Царства Небесного в этой жизни мы не достигаем. После того, как появился «Реквием», я понял, что вначале мне была указана цель, потом я к ней пошел, а потом мне открылось: для того, чтобы ее достигнуть, надо пережить переход, то есть «Реквием» – переход из одной жизни в другую, к которому тоже надо подготовиться. Значит, должен быть еще один путь перед «Реквиемом». «Симфония пути» – путь подготовки к «Реквиему», процесс очищения.

– Замысел «Симфонии пути» возник у Вас сразу, целиком?

В.А.: Он возник, как, видимо, возник замысел Вселенной – в одной точке. Потом произошел взрыв, и она стала расширяться. Конечно, не сразу, не в один день, это был определенный процесс, но когда я начал писать первую симфонию этого цикла, которая получила название «Путь к Олимпу», я уже знал, что на этом дело не кончится. И очень скоро появились образы, настроения остальных частей. Их разработка растянулась на многие годы, но они уже были где-то занесены, их надо было только раскрыть.

– То есть, когда Ростропович просил Вас написать какую-то вещь для его оркестра, Вы уже знали…

В.А.: Я уже знал, что это будет «На пороге светлого мира». А теперь он хочет, чтобы я написал для него концерт для виолончели уже как для исполнителя. Этот концерт у меня тоже выстраивается в цикл произведений, и я не думаю, что это будет концерт, скорее, симфония с солирующей виолончелью.

– Какую роль играет для Вас в процессе сочинения будущий исполнитель? Вы специально для кого-то пишите?

В.А.: Как правило, нет. Я пишу независимо от исполнительских возможностей. Например, когда Ростропович заказал мне первую симфонию, мне казалось, что ему будет трудно ее понять. Ведь исполнитель не всегда может быть на уровне образного мышления композитора, даже того, который ему нравится. Композитор не повторяет себя. Он хочет открыть для себя какую-то новую жизнь, новые образы, для этого требуются новые стилистические приемы. А у музыкантов-исполнителей таких задач нет. Их надо еще убедить или они сами должны убедиться, что это также и их произведение. Только, когда они работают над ним, они могут к этому произведению приблизиться и в идеале считать его своим собственным. Вот тогда возможна полная отдача. Но тут есть и опасность: бывают исполнители, которые считают себя самыми главными, считают, что вот они-то должны, наконец, из этого сочинения сделать музыку. Тогда начинаются искажения. С этим приходится бороться.

– Но с Ростроповичем этого не получилось?

В.А.: С ним нет, он очень деликатный человек. У него, конечно, были свои представления о конкретной форме, о темпах, как и должно быть. У него, естественно, возникали вопросы, которые мы довольно легко разрешали. Главное в подготовке к исполнению – это процесс притирки. Это самый напряженный процесс. Когда состоялось первое исполнение, уже проще, все прозвучало и встало на свои места. Дирижер чувствует, где надо побыстрее, где помедленнее, появляются какие-то нюансы в исполнении. У меня есть записи четырех исполнений Ростроповича моей симфонии «На пороге светлого мира» – они все разные, разная продолжительность, изменились какие-то детали. Хотя основное сохранилось.

– Вячеслав Петрович, а что такое музыка вообще? Как бы Вы определили это понятие?

В.А.: Музыка – это проводник божественной идеи и в то же время связь человека с Богом. Музыка – это та же самая философия, та же самая религия, только данная в ощущениях. Это эмоциональное и самое доступное средство воздействия на человека, его «заражение» вечными идеями. Слово многозначно, многомерно, противоречиво, у него хвост вековых значений. Словом можно обмануть. А звуком обмануть нельзя – что сказано, то сказано. Ведь человек, композитор, весь его духовный строй есть в музыке, и никуда от этого не денешься. Только то, что говорит композитор, надо еще услышать. А для этого надо развиваться, надо открывать уши, открывать и расширять сознание. Надо работать. Вообще человеку пора подниматься на новую ступень развития. Он еще находится в каменном веке. И мы это доказываем своей последней историей.

Москва, 1995 год
Источник публикации: ж. “Меценат и Мир”